1. Букашенция, которая думала о слонах
2. Три товарища, совершенно немного непохожие на нас
3. Арифметика
4. Комплекс
5. Чашка Иришка
6. Немного оптики
7. Прыщик по имени Абдулла
8. В читалке
9. Шекс и мороженное
10. Лужа
11. Воздушный шарик и две женщины.
12. Ненормальная.
 

        Сидела малюсенькая-премалюсенькая букашенция на белоснежном поле около белоснежного океана и размышляла о разных разностях. "Интересно..." – подумала букашенция.
        Вдруг за ее спиной появилось большущее – пребольшущее существо с множеством лап и длинными усами. По жуткости существо напоминало ужасного древесного муравья. Муравей полз по белой полянке к белоснежному озеру и размышлял о всякой всячине. "Интересно, а какого же..." – подумала букашенция, вздрогнув от неожиданности.
        Тут позади муравья возникло огромное четырехлапое страшилище с горящими зелеными глазищами и мощным хвостищем невообразимых размеров. Это кошмарное создание очень походило на свирепого домашнего котеночка. Котенок подошел к белому блюдечку и слизнул капельку молока, которая на нем оставалась. Он сладко потянулся и принялся раздумывать о всем помаленьку. "Интересно, а какого же тогда размера..." – вздохнула бедная букашенция.
        Неожиданно за спиной котенка выросло чудовище в шортиках, о двух ногах. Чудовище было четырехлетнего возраста и такого роста, такого роста, ТА-А-КОГО РОСТА...
        Чудовище было такого жуткого, ужасного, кошмарного, невообразимо огромного роста, что несчастная букашенция, сидящая на белоснежном поле около внезапно исчезнувшего океана, подумала: "Интересно, а какого же тогда размера бывают самые обыкновенные слоны?"

        Жили-были три товарища. У одного был только рот, у второго живот, а у третьего голова. А ноги были у всех, только большие и некрасивые. Это их мальчик Витя на листике рисовал, рисовал, да недорисовал. Листик Витя смял и бросил котенку. Котенок листиком поиграл и загнал его в лужу. В результате один человечек помялся, второй намок, а третьего исцарапали. Достала человечков этакая жизнь и решили они ее изменить.
        Вот собрались три товарища – мокрый, помятый и исцарапанный, и пошли к Витиной сестре Насте с просьбой их дорисовать. Просили, конечно не все трое, а только те, у которых были рот и голова. А третий просто рядом стоял, животом вертел. Пожалела Настя человечков и согласилась их дорисовать.
        – Только я не знаю, как вас дорисовывать, – сказала Настя, – Вас же Витя придумывал!
        Тот, который был с головой, сказал:
        – А ты нарисуй нам все, как полагается и еще каждому что-нибудь этакое.
        Те, которые были без головы, дружно закивали животами и ртами в знак согласия.
        И Настя дорисовала человечкам все, как полагается, а потом начала фантазировать. Стали человечки как люди.
        У мокрого выросли вместо рук крылья и окрыленный, он полетел по жизни навстречу своим удачам и не обращая внимания на неприятности. Счастливая жизнь началась у мокрого человечка! У помятого вырос за спиной горб, и стал он работать и горбатиться, старательно исправляя свои ошибки и не радуясь победам. Очень тоскливо зажилось ему на свете! А исцарапанному Настя дорисовала третий глаз прямо посередине лба и он постепенно научился им пользоваться и стал замечать и видеть все, что только можно увидеть. И стал исцарапанный человечек счастливее мокрого и несчаснее помятого.
        Достала человечков этакая жизнь и решили они ее изменить. Собрались еще раз три товарища – мокрый, помятый и исцарапанный, и пошли к Настиному брату Вите с просьбой стереть им кое-что лишнее. Просили, конечно не все трое, а только те, которые были несчастливыми. А счастливый просто рядом стоял, крылышками помахивал. Пожалел Витя человечков и согласился им помочь.
        – Только я не знаю, что вам стирать, – сказал Витя, – Вас же Настя дорисовывала!
        Тот, который был с третьим глазом, сказал:
        – А ты оставь нам все, что полагается и сотри каждому все лишнее.
        И его товарищи дружно закивали своими горбами и крыльями в знак согласия.
        И Витя стал стирать человечкам все то, что он считал лишним.
        Мокрому человечку он стер крылья.
        Помятому стер горб.
        А исцарапанному стер рот и дорисовал еще один глаз. И стал исцарапанный человечек замечать и видеть не только все, что можно увидеть, но и то, что нельзя видеть и лучше не замечать.
        Очень хотел исцарапанный человечек попросить кого-нибудь стереть ему глаза, но он не мог этого сделать, потому что у него не было рта. Он стоял и смотрел двумя глазами, а вторыми двумя плакал. А его товарищи стояли рядом и не знали, чем ему помочь.
        Ведь чтобы помочь, надо иметь хоть что-то лишнее, а у них осталось только то, что полагается: рты, животы, ноги... Все это большое и очень красивое. Немного мокрое. Немного помятое. Немного исцарапанное. Короче говоря, совершенно немного непохожее на нас с вами.

        Он сел в лифт на пятнадцатом.
        Я села на двенадцатом.
        Он молча нажал на первый.
        А на десятом лифт остановился и вошла Она. Она вздохнула и посмотрела ему в глаза. Он посмотрел ей в глаза – и вздохнул. И спросил:
        – Вам вниз?
        – Да, – сказала Она еле слышно.
        – На первый? – волнуясь, спросил Он.
        – Да, – еще тише произнесла Она и опустила глаза.
        – А мне на пятый, – сказала я.
        И мы поехали на пятый.
        Надо же дать людям возможность познакомиться!

        У кого – что, у меня – комплекс полноценности. Я и красивая, я и умная, я и добрая... Характер у меня – чистое золото. Все я знаю, все умею, за что ни возьмусь – все у меня с первого раза получается. Глаза как у лани, фигурка, как у газели, интеллект – выше крыши, крыша – выше некуда. Я внимательная, обязательная, милая и решительная. Серьезная, непосредственная, веселая и воспитанная.
        А какая я скромная! Если бы вы только могли себе представить, какая я скромная! А как я трогательно переживаю свою скромность! А как я стесняюсь своего обаяния! А как мне неловко от собственной недогоняемой остальными мудрости и целомудренности!
        Так вот и живу: у кого – что, у меня сплошные проблемы.

        Была у Иришки чашка.
        Но не было у чашки блюдца.
        И бедняжке было очень тоскливо.
        И не было у чашки ложки.
        И не было в чашке чая.
        И сахара в чашке не было – ни крошки. И даже рисунка на ней не нарисовали. Была у чашки только ручка. А вдруг и та отобьется?
        Тогда Иришка сказала чашке:
        – Хочешь, я подарю тебе трещину?
        Но чашка молчала. Может, она Иришку не замечала – потому, что глаз у нее не было. А может, она не слышала – потому, что ушей у нее не было. А может, просто не отвечала – потому, что рта у нее не было тоже. Это была очень бедная чашка. И тогда девочка взяла и подарила ей имя.
        Девочка назвала ее Иришкой.
        И они с чашкой стали тезками.
        И придумала девочка ей уши – и чашка стала ее слышать. И глаза ей голубые придумала, и все остальное, как полагается. И наполнила она ее солнечным соком. Да так, что если и отобьется теперь у чашки ручка, это будет почти незаметно.
        Ведь теперь это не просто чашка.
        Теперь это чашка Иришка.
        Наполненная солнечным соком.

        Шел тринадцатый год.
        Мы с бабушкой седели на веранде. Ей было пять, а меня еще не было. Она была в кремовом платье под толстым кожаным поясом, в черных сапожках на шнуровке и в каких-то дурацких чулках на завязках, несмотря на жару. И еще ей очень хотелось съесть персик, который лежал на вазе. Но есть его было нельзя, чтобы не испачкать кружева на платье. А пачкаться было нельзя, потому что вся семья торжественно ждала фотографа. И моя бабушка чинно сидела в кресле – качалке и болтала сапожками. А фотографа все не было.
        – Я чипсов хочу! – сказала я. – Я не хочу здесь больше сидеть. С тобой даже на дерево не залезешь! Я сбегаю за чипсами, а?
        Бабушка задумалась.
        – Ну хорошо. Только недолго, ладно?
        – Да что ты, ба! Я мигом. Туда и обратно. Это же рядышком!
        Я забежала за угол. Шел девяносто пятый. Мне было тридцать, а бабушки уже давно не было. Была Москва, было холодно. Люди, закутанные в шубы, невольно косились на мой легкомысленный наряд из футболки и шортиков. Пришлось срочно бежать домой, одеваться. Дома болел сын. Я вызвала врача и осталась его ждать.
        …Наконец приехал важный фотограф. Выпил водки и принялся устанавливать большую черную камеру. В тринадцатом году снимки принято было делать в ателье, потому выполняя причуду заказчика – сняться в домашней обстановке – мастер немного нервничал. А тут еще вертелась под ногами одна из хозяйских девочек...
        – Это что? – спросила девочка.
        – Оптыка! – подняв кверху волосатый палец, сверкнул глазами фотограф. – Трогат нэлзя, а то птыца нэ вылетит!
        – Я только посмотрю! – попросила девочка.
        – Нэлзя! – отрезал фотограф и нырнул под покрывало.
        Бабушка показала покрывалу язык и насмерть обиделась.
        – Баб! Покажи мне ту фотографию! – попросила я, когда мы опять встретились. Шел шестидесятый. Пять было мне, а она была еще жива. Бабушка достала альбом. Альбомов у нас была целая куча, но она всегда безошибочно выбирала нужный и открывала его сразу на той самой странице.
        – Расскажи...
        – Что?
        – Как там было. Ты же тогда без меня снималась.
        Бабушка надела старые очки и стала разглядывать фотографию.
        – Ну, как было... Хорошо было. Не то, что сейчас...

        ...Мы живем в тяжелые времена. Это мне достоверно известно от моей бабушки. Жить в наше время практически невозможно: крутишься, вертишься, базар дорогой, кости ломит, что будет дальше, никому неизвестно. Другое дело, раньше. Вот где была благодать! Вот где была жизнь, как жизнь!
        Думаете, моя бабушка ошибается? Ничего подобного! Она совершенно права, моя бабушка! Просто в очках, сквозь которые смотрят на прошлое, стекла со временем становятся розовыми. А настоящее разглядывают в микроскоп. А в микроскопе любая песчинка – камень преткновения.

        Жили-были в одном зеркале потолок, обои, немного ковра с телевизором, челка-блондинка, нос и ресницы. На носу жил прыщик. Прыщиков было даже два – один здесь, а второй по ту сторону. С тем, который находился здесь (его звали Федор), еще можно было смириться, но того второго, в зеркале, по имени Абдулла, обязательно увидели бы все школьные подружки, и ребята во дворе, и даже продавщица в буфете.
        Федор жить не мешал, но с Абдуллой невозможно выйти к доске, если вызовут, или спросить на улице, который час, а уж заскочить к Олежке за новой порцией фантастики...
        Нос поморщился. Федор никак не отреагировал. Абдулла бодро хихикнул. Челка нахмурилась. В зеркале появились руки и стали выдавливать прыщик. Причем выдавливать они начали Федора, который был по эту сторону и никому не мешал. А до Абдуллы, который был в зеркале, дотянуться было, разумеется невозможно. Прыщик Федор не выдавился, но обиделся, тем более, что ему стало больно. А Абдулла раздулся от важности до невообразимых размеров и покраснел. Из-под ресниц что-то брызнуло.
        В зеркале появилась пудреница, за ней тонирующий крем, за ним вата с лосьончиком, следом еще одна пудреница. Челка неожиданно выросла и попыталась дотянуться до носа… После этого в зеркале друг за дружкой возникли шарфик, кепка с большим козырьком, солнечные очки, ножницы и лейкопластырь.
        …Шарфик был один. Второй – в зеркале – был только его отражением. У шарфика не было имени. С таким шарфиком, безусловно, можно было зайти к Олежке.
        Челка была одна. Вторая – в зеркале – была только ее отражением. Она ничего не значила. Она могла быть рыжей или черной. Ее могло вообще не быть. С челкой и без челки, в кепке или без, и совершенно независимо от присутствия солнечных очков можно было покупать сосиски в буфете, выяснять, который час, выкручиваться у доски и кокетничать с практикантом по физкультуре.
        Но прыщиков было два – Федор и Абдулла. Федор жить не мешал, а Абдулла – еще как, и кроме того, у него была какая-то тайна.
        ...Я узнала эту тайну через много лет. Тайна Абдуллы заключалась в том, что самого Абдуллы на самом деле никогда не существовало. И зная, что его не существует, а существует только безобидный Федор, который не может помешать покупать сосиски, Абдулла то ли из зависти, то ли из вредности пытался хоть как-то, но жить. И он существовал, не существуя, пусть только в моем сознании. А для всех остальных его попросту не было.
        Но тогда я об этой тайне и понятия не имела. И поэтому схлопотала пару по какой-то там ботанике, не выйдя отвечать, и не открыла дверь Лешке, и долго-долго потом ревела перед зеркалом, в котором жили-были потолок, обои, немного ковра с телевизором, замечательная челка, нос, маленький, почти незаметный Федор, который никогда не мешал жить, и уродливый лиловый Абдулла, которого никогда не существовало, или вполне могло бы никогда не существовать.

        Интересно, о чем он думает? В задачник не смотрит. Правда, время от времени делает вид, что пишет. Но я-то вижу, что его мысли заняты чем-то посторонним! Наверняка студент. Пришел к сессии готовиться. Ой, в мою сторону повернулся! Надо срочно сделать вид, будто занимаюсь. А то неудобно как-то. Буду наблюдать потихоньку, чтобы не заметил. На нем бежевая сорочка со странным воротником. Волосы черные. А какого цвета глаза – не видно.
        Сидим уже час. Я время от времени что-то пишу и страницы переворачиваю. Он тоже все сидит и мечтает. Головой вертит. Интересно все-таки, о чем же он думает?
        Сидим уже второй час. Мне уже начало надоедать. Кстати, он тоже сидит, как на иголках. Честное слово, была бы я посмелее, я бы подошла с спросила прямо. А то так ведь можно целый день просидеть. Мне заниматься нужно, а он, гад...
        Еще час прошел. Вдруг он встает и подходит ко мне.
        – Вы извините, – говорит, – но интересно, о чем это вы третий час все думаете?

        Мы репетировали ту сцену уже вторую неделю.
        – Что значит имя? – произнесла я в три тысячи двенадцатый раз. – Роза пахнет розой. Я люблю тебя, Ромео! – и я исподтишка зевнула.
        – Не верю! – закричал Колюня и полез на сцену. – Не верю! Ты говоришь, что любишь его, а смотришь на меня! Сначала!
        _ Что значит имя? – Сказала я и посмотрела на Мишу. – Роза пахнет розой. Я тебя люблю.
        – Нет! – закричал Колюня. – Смотришь-то ты теперь на него, а обращаешься все – равно ко мне. Сначала! Спокойнее. И на него.
        – Что значит имя? – медленно протянула я, заглядывая в непонятные Мишины глаза. – Розами пахнет... Миша, я тебя люблю!
        – Уже лучше, но! – завопил Колюня. – Но! Что делает Миша? Почему ты стоишь на месте, как баран?
        – А что я должен делать? – пожал плечами Миша.
        – Не знаю! Что ты делаешь, когда любимая тобой девушка признается тебе в любви?! Сначала!
        – Миша! – проникновенным голосом сказала я. – Я люблю тебя! Честно– честно!
        – Вообще-то ты мне тоже... ничего, – осторожно начал Миша. – Я к тебе давно присматриваюсь. Можно, я тебя поцелую?
        – Стоп! Взорвался Колюня. – Что это за отсебятина? Что это за "можно"? "Поцелую"? Да вы друг – друга безумно лю-би-те! Оба! Понятно? Тогда еще раз!
        – Мишенька... – нерешительно начала я, выразительно облизываясь.
        В зале повисла липкая, горячая тишина. Нас было трое, мы все молчали.
        – Хочешь мороженного? – предложил Миша.
        – Прямо сейчас? – удивилась я.
        – А чего откладывать? – сказал Миша.
        – Ну да...Наверное... – выдохнула я и посмотрела на Колюню.
        – Молодцы! – проревел Николай. – Это то, что надо! Все! На сегодня закончили!
        – Ну и ладушки, – согласился Мишунчик. – Теперь вали отсюда.
        – Как это? – растерялся Николай.
        – Ножками, – уточнил Мишунчик. – Нам тут мороженного поесть захотелось. Без свидетелей, разумеется.
        – Не понял... – напрягся Николай. – Девочка-то вроде как моя...
        Миша молчал.
        – А что тут понимать, Коль? Сматывай, имей совесть, – сказала я. – Тут у людей эта... как ее...
        – Любовь у людей, – уточнил Мишуня, – с первого взгляда.
        – А! – улыбнулся Николай. – Разыгрываете! А что, высший класс! Я даже почти поверил!
        И он стал неторопливо собирать свои вещи. Мишуня сел на пол и принялся смотреть на меня голодными глазами.
        – Да пес с ним! – вздохнула я, залезла на кровать, стоящую прямо посередине сцены и стала медленно разминаться.
        Один кроссовок Мишуня положил на фанерную балюстраду, второй сбросил в оркестровую яму...
        – Ты любишь Шекса? – спросила я, вычесывая лак из своего дурацкого средневекового причесона.
        – Ага, – икнул Мишуня.
        – Тогда сбацай чего-нибудь для меня, пока дораспаковываешься, – попросила я.
        – Нередко для того, чтобы поймать, – покорно начал Миша, сражаясь с пуговицами, – Шальную курицу...
        – Разве это Шекс? – влез Николай, подкручивая замочек на своей сумке. – Это бред сивой кобылы!
        – Иль петуха, – на полтона выше продолжал декламировать мой новоиспеченный Ромео, подчеркнуто не обращая внимания на незадачливого бывшего режиссера.
        Наконец Николай справился с замочком и ушел. Мишуня вполз обратно в джинсы, отловил кроссовки, и мы с ним отправились лопать мороженное.
        В среду состоялась премьера. Аншлага не было, но все наши явились в полном составе. Колюня вручил мне букет роз и стал красноречиво врать, что все – равно меня любит. А Миша стал врать, что никакого мороженного мы с ним не ели, а просто так гуляли и читали Шекса, которого я просто обожаю. А я не стала врать, что обожаю Шекса. Я его ненавижу! Гад! Сволочь! Ну ему-то уж точно должно было быть известно, Что роза может пахнуть чем угодно. В зависимости, разумеется, от обстоятельств.

        Жила – была на свете лужа. Небольшая. Примерно метр в длину. Зато глубокая. Очень глубокая. Такая глубокая, что дна у нее не было. Вместо дна у нее было небо. В небе светило солнце, поэтому лужа была не только глубокая, но еще и яркая.
        Наступить в нее было страшно. Ведь лужа была такая глубокая, – глубже и не бывает, а мои боты были такого маленького размера, что меньше тоже, наверное, некуда... Я стояла перед этой лужей и боялась в нее шагнуть. Потом я закрыла глаза и ... вот я стою прямо в небе, в том небе, которое у меня под ногами. Медленно и осторожно я поднимаю руки вверх и потихоньку трогаю то небо, которое у меня над головой. И так же медленно я открываю глаза и стою, соединяя два неба – верхнее и нижнее. Как Атлант. Мне уже совсем не страшно. И никакая я не маленькая. Я большая и сильная.
        Солнце светило все ярче и ярче, и мое нижнее небо становилось все светлее и ослепительнее. Оно оставалось таким же бездонным, но все уменьшалось и уменьшалось. В конце – концов оно совсем испарилось и исчезло. Оказывается, у того неба, на которое мы смотрим сверху вниз, всегда бывает дно. Самое обыкновенное. И даже немного грязное.
        ...А я так и осталась жить, касаясь ногами самой обыкновенной земли, а головой и руками – самого обыкновенного неба. И вы тоже так живете. Только ноги у вас на земле. А все остальное – в небе. В том свободном, необыкновенном небе, у которого на самом деле нету дна.

        Шли по набережной вдоль пляжа две женщины: маленькая ворчливая старушка в канареечных плавках с оборочками и взрослая веселая девочка в футболке и шортиках. У старушки два передних зуба вывалились, поэтому она шла плотно закрыв рот и сдвинув брови. А у девочки все зубы были давно искусственные, зато белые и ровные, и она широко улыбалась ими всем своим знакомым. У старушки волосы были почти пепельные, и огромный бант, который мама утром вплела ей в косичку, очень к ним подходил. А у девочки была короткая хулиганская стрижка, и мамы у нее вот уже два десятка лет, как не было. Зато у нее была внучка – маленькая старушка в плавках канареечного цвета, очень стесняющаяся улыбаться, пока у нее не вырастут новые коренные зубы. Так и шли по улице две женщины – старенькая сердитая внучка и ее молоденькая улыбающаяся бабушка.
        И тут попался им навстречу мужчинка. Маленький, кругленький, зеленый, пустой и резиновый. Без ног, без рук, без головы, зато с животом и с хвостиком. К тому же он постоянно рвался в облака, потому что был надут каким-то инертным газом легче воздуха.
        – Давай его купим! – предложила старенькой внучке молоденькая бабушка.
        – А что мы будем с ним делать? – спросила внучка.
        – Мы будем держать его за ниточку, – объяснила бабушка, – смотри, к его хвостику привязана ниточка. Ее надо держать крепко-крепко, чтобы он не улетел. А еще за нее можно дергать, тогда он будет прыгать. Гляди, как смешно!
        И опытная бабушка привычно подергала за ниточку. Внучка шмыгнула носом, улыбнулась и тоже подергала за ниточку. Потом они его погладили и потрогали за хвостик.
        – А бить его можно? – спросила внучка, медленно входя во вкус.
        – Не стоит, – подумав, ответила бабушка, – Может лопнуть. Надувной все-таки.
        Купили они себе мужчинку и пошли дальше, держа его на привязи.
        – А что с ним будет, если он не лопнет? – спросила внучка.
        – Да ничего не будет! – зевнула бабушка, – Постепенно он сдуется и станет похож на тряпочку.
        – Не хочу я тряпочку! – заявила внучка, – Лучше я его отпущу!
        И она его отпустила. Маленький зелененький мужчинка быстренько взмыл вверх и стал улетать. Внучка запрыгала от радости, захлопала в ладоши и тут же превратилась в хорошенькую озорную девочку. А бабушка пожала плечами и постаралась остаться самой собой. И две женщины пошли по набережной дальше: маленькая, еще немного не привыкшая к жизни старушка и ее взрослая, уже немного уставшая от жизни девочка. А где-то высоко над ними, стремительно уменьшаясь, летел, никем не становясь и никем не оставаясь, незаметный, пустеющий мужчинка. И это было так обыкновенно, что уже почти совсем не страшно...

        Главное – это вовремя убедить себя, что ничего особенного не произошло.
        – Не поеду.
        – Почему?
        – Не хочу.
        – Как это понимать?
        – Как хочешь.
        – Все едут.
        – Ну и пусть.
        – Там будет весело!
        – Отстань!
        – Да ты же еще вчера...
        – Я передумала.
        – Слушай, да ты просто ненормальная!
        – Ну и ладно.
        Должен же кто-нибудь быть ненормальным. Чтобы остальные могли чувствовать себя спокойно и уверенно.