Не видя истинного их значения в жизни народной, поэты мало придавали значения чужим, да и своим собственным стишиям. Даже прозорливец Заболоцкий, автор потрясающих стиший (лучшее из них – "Как хорошо, что дырочку для клизмы / имеют все живые организмы!" - следовало бы изучать в средней школе), - даже этот гениальный поэт самым печальным образом недооценивал собственное свое творчество в области стиший и не включил оных в основной корпус текстов.

Но ведь стишие - само воплощение поэзии, ее изустной природы, наиболее легкий, я бы даже сказал, воздушный ее образчик, летающий по земле со скоростью, немногим уступающей скорости распространения анекдота и "бонмо".

Характернейший момент, известный любому человеку, способному что-то срифмовать, состоит в том, что просто взять и написать стишие невозможно. Оно рождается само тогда, когда захочет. А, родившись, существует реально и зримо, как некая конструкция, доселе существовавшая лишь потенциально, но однажды творящим усилием воплощенная в материальную форму и начавшая быть.

Дух летает, где хочет, а потому, стишие может прийти в голову кому угодно, когда угодно и где угодно. И тогда счастливый автор не останавливается ни перед чем, чтобы стишие зафиксировать, донести, так сказать, до современников и потомков. Подвернется забор - пишет на заборе. Подвернется парта - пишет на парте. Подвернется стена туалета - пишет и там. И как пишет! На стенах и заборах мы порой читаем истинные образцы прикольности и лаконизма!

Но даже сам Левин, открывший человечеству глаза на такое огромное явление, как стишие, не до конца оценил собственное открытие. Иначе, конечно, не исключил бы из своего "Основополагающего" великолепное первое стишие, созданное им в возрасте 4,5 лет. В этом стишии как в капле воды отразилась вся будущая поэтика автора "Биомеханики", все его языковые игры, паноптикум лингвистических существ, свободное обращение с грамматикой и неизменная "прикольность" даже сложноватых по философской нагрузке текстов.

Не откажу себе в удовольствии процитировать целиком:

     Еду-еду я к медведу
     И к обеду я приеду.

Не удивительно, что после такого шедевра, потребовавшего от него неимоверных духовных усилий, поэт замолчал на долгих пятнадцать лет. К счастью, не навсегда.