Однажды была зима, и зима эта была одна. Безнравственное ожидание въедалось в глаза, и вырисовывались в них вопросительные знаки. В эту одну зиму не всё было как в остальные, зато оставшееся не надоедало совершенством. Ему мешало длинное пальто.
        Легендарное ("моё несбывшееся, лёгкое моё") и озорное немного, взрывавшее сквозняк своей непосредственностью. Оно даже разрешало с собой заигрывать. И я всё мечтала, что вот, мол, встречу его(владельца) ещё раз, и спрошу- а какие голуби ему чаще снятся: те, что под арками гуляют или- белые? Ах, как было жалко, что только Стелле Моротской судьба позволила подписывать целую подборку: "Стихи Диме"... Дима, Дима, ты живёшь как мысль о мечте- из серии тех игрушек, которые никогда не подарят на день Рождения.
Чрезмерная понятность его стихотворений- возможно, проволочная ловушка. Но, видимо, "возможно". Разве так уж просто обмануть ребёнка? Письмо Воденникова прельщает нарочитой небрежностью, словно усилий автор не прилагает к словам. Интересно, скольких минут работы стоили ему строки:
                                 Но демона горячий зад в перине
                                 мне кажется блином горячим, спелым...
        Игра ли это моего воображения либо логики, однако становится очевидным, что Воденников вступает в диалог с любым из своих стихотворений, пытаясь выжать из них атрибуты прошлого, любимых мест, людей- и вкладывая невольно в любую метафору подростковый восторг ("здорово, да?!"):
                                 О, как бы я берёг своих последних:
                                 друзей, врагов, старушек, мертвецов
                                 (они с чужими, разными глазами
                                 лежали бы плашмя в моём кармане),
                                 дома, трамваи, тушки воробьёв.
        Я не ошибусь, если предположу воденниковскую слегка суматошную, но искреннюю тягу к спонтанному сиюминутному переживанию, к фиксации любого, негативно или позитивно окрашенного, мига в качестве доказательства состоятельности бытия. Бытийности именно его, Дмитрия Воденникова, жизни.
        Нельзя не заметить, что пространство-то Дима осваивает привычными, устоявшимися в сознании цивилизации символически-знаковыми системами. Не приписывая бесу ничего кроме крыльев, мягкой похотливости, шерсти и- иногда- зловония, складывая в карманы своего долгожданного длинного пальто всегда- воробьёв, и Стромынку и неприменно- самого себя, он ставит слово в стихотворных строчках так, что почему-то хочется (как читателю) переставить их местами, сложить другое стихотворение и увидеть, что смысл его не изменился.
        Нет, пытаясь заложить в его инерционные, простые стихи больше смысла, нежели нужно (из-за этгого, наверное, и может возникнуть непонимание поэзии), меня никто не сможет обмануть- меня, ребёнка, не вышедшего ещё из вод той самой интенции, в которую окунался Воденников. Он хочет быть буквально везде, где можно человеку; он утверждает себя там, "где школьники меня хотят убить", и там, где "это, папенька, говно, а не держава", и... "и так я этим молоком напился// что нету мне ни смерти, ни любви". Этот молодой, пышущий жизнью организм только тем и занимается, что рассказывает себе сказки- цепляясь за свою вечную юность, пользуется детским сленгом, почти что сюсюканьем, но сюсюканьем иногда садомазохистского толка. Чтобы закрывать глаза на нелепости взрослого мира, превратить их в забаву и выйти победителем. Чтобы детскостью, силой ИГРЫ аннулировать любой жизненный кошмар, не отрываясь, однако, от реальности: "победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу// будем лапками и в лапту играть; царские примерять глазки".
        Улетая в неведомые даже Диме дали (чаще- в небеса, естественно, более стойкой метафоры эфирного отсутствия в присутствии нация не утвердила), он всё пытается забрать с собой любимые трамваи (и дались же они ему!) и улицы или- пожаловаться на то, что "каким же лёгким и дырявым стану я,// каким раздавленным, огромным, безоружным".
        Кстати, бросающееся в глаза стремление покинуть этот мир- превалирующая форма самоутверждения Воденникова среди тех вещей, которые он со времени рождения сумел запомнить и победить. Нет, не фетишизм- самозабвенный эгоцентризм (?! возможно, не в самом худшем смысле) толкает Диму узнавать побольше о земной реальности, чтобы увековечить в ней себя, бесконечно соблазниться ей и вечно вожделеть о свершении греха, о помиловании и возможности обнять ВСЁ руками...