Танка
Соломенный богомол с заломленной головой
нежные жвала самки сочат коричневый деготь
медленный тихий вой
сорванный голос
18-20.09.1995 г., Уютное.
* * *
На любительских снимках памяти ты
пожелтела, поблекла. Видно, и там стареешь.
Вряд ли это дефекты памяти. Скорей уж
низкое качество времени: падение широты
с ростом долготы. Определясь по дереву
или камню и ощупав седенький мох,
замечаю, что все время сползает к северу.
Впрочем, то же чую нутром, т.е. между ног,
т.е. между прочим, хотя и не перестало.
Что же касается западной долготы –
иногда, обращая морду туда, где д.б. т.н. «чухонские скалы» –
или, м.б., болота – и где, предположительно, водишься ты,
расстояние удваивающая местным чудным языком,
я подолгу беззвучно вою – толком не зная, о ком.
21.09.1995 г., Уютное.
* * *
О, коричневый глаз впитывает без усилий
мебель того же цвета, штору, плоды граната.
Он и зорче, он и нежней, чем синий.
Но синему ничего не надо!
Синий всегда готов отличить владельца
от товаров, брошенных вперемежку
(т.е. время – от жизни), дабы в него вглядеться.
Так орел стремится вглядеться в решку.
И. Бродский. Римские элегии, IV.
Был там Зевин с начальником Шаумяном
смелый Солнцев и Габышев с Амиряном
Николайшвили которому не померкнуть
Джапаридзе с Метаксою чернобровым
Костандян с Петровым, на все готовым,
Мишне с Авакяном, Малыгин с Бергом
были Осепян там и Фиолетов
исполнители мужественных заветов
были Азизбеков и пылкий Басин
с братьями Богдановыми Везиров
Коганов Полухин Борян Амиров
и герой Корганов, на вид прекрасен.
М. Сухотин. Их было 26.
Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете.
И. Сталин.
Как сказал о еврейском пистолет-пулемете
«Узи» один Прекрасный Иосиф другому Блудному сыну,
«Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете».
Но калашников сильнее Максима!
«Узи» и ловчей, и складней прикладом,
без усилий впитывает нежное дульное сальце.
Но калашникову ничего не надо! –
кроме Крепкой Руки или даже пальца.
Он всегда готов отлучить владельца
от вещей (т.е. от тела – душу),
а в руках настойчивого умельца –
разделить на части шестую часть суши.
С ним не страшно выйти и против танка,
против родного брата и пыльной бури.
У него горящее сердце Франко
и холодная ручка Изергиль Ибаррури.
С безграничным запасом братской любви в подсумках
он по свету бродит давно и долго,
недоимки взыскивая с недоумков,
задолжавших интернациональному долгу,
и в любом краю его приветствуют по-свойски
боевой Сурок с верным Савояром,
Алексей Сурков с Евгением Долматовским (Савойским),
Весли Джексон с Уильямом Сарояном,
с хитрыми силками веселый Дидель,
Анна Зегерс и любвеобильный Фучик,
Бармалей и Айболит, его прародитель,
Барабас, к сердцу простых людей подобравший ключик,
строгий Пиночет со своей хунтой,
Ясир Арафат, козел старый,
нежная газель Беназир Бхутто
и Саддам Хусейн, сам почти Сталин,
Кастро – и Фидель, и Рауль – оба,
Мао, Ким Ир Сен, Хо Ши Мин пегий,
братья по борьбе, верные до гроба –
генерал Насер и Менахем Бегин,
Лебедь и Грачев, Макашов, Громов,
весь ГКЧП, с хитрым Хасбулатом
пламенный Руцкой, говорящий матом,
грозный Баркашов, краса погромов;
подтянувши струны старенькой лупары,
тут же сицилийцы и корсиканцы,
и еще, еще, целые отары –
люберцы, чеченцы, азербайджанцы...
И от мыса Горн, где шторма да вьюги,
до последней зоны в бывшем Союзе
говорят с любовью о Большом Друге,
славном Старшем Брате маленького «Узи» .
Крепкою рукой подперев щеку,
С доброю улыбкой шевеля пальцем,
В голове сводя концы и счеты,
думает о нем и в Кремле Ельцин*.
_________
*) Все имена и фамилии персонажей вымышлены. Любые совпадения
с именами и фамилиями реальных лиц являются случайными.
23.09.1995 г., Уютное.
Сны
1
К вечеру поутихло. Паутину
перистых утянуло. Перестало
бить и охать. На западе получилось
несколько и не стало.
Не горячо. Не холодно. Нежно. Почти не слышно.
Не склоняя молча почти не напрягая память
тех, у кого это вошло в норму и снова вышло
просто, как облизать подветренный палец –
крепко усопших, сладко почивших
в позе эмбриона, Камы или комы,
тихо сопящих, в сон проскочивших
сквозь непрерывный вой насекомых.
Видимо темно и неизвестно,
швы или извилисты, или из листвы –
вылазки, выползки, поиски места,
выполоски света или сны,
или снизу с них с миру по нитке
ссучивается петля,
или сверху медленно, длинно снится
долгая, вязкая, густая спля.
2
СНиП. Шнапс. Снурре.
Сноп снов. Снусмумрик.
С нас вымрик.
Сонм. Сумрак.
Самый сон – кого?
Сямисен и кото.
Происки Кокто.
Поиски траченного временем Годо.
Слабый пруст девушек в цвету
по ту
сторону савана.
s`est tout
очень славно:
смерть Бобо.
Сумерки бобов:
сям и там
усики снов и снов
тонки липки
и хлипки их лапки
и длинны цепки
свисают
и с них брегет
и стикает
и все стихает
и все не светает.
3
Снос
из сна в сон, из сна в сон,
и снова, снова
сны во снах, сны во снах –
во-первых.
А во вторых (снах) –
сноски на сны (первые),
целые списки сносок,
как связки спелых сосисок,
в связи со ссылками на сноски
в перекрестных снах
и соосных снах,
и во снах,
заблудившихся в трех соснах
сна в сне.
А нас нет.
Нет нас во снах,
нет даже сносок на нас,
даже ссылок.
Некрасиво.
Но сны-то в нас,
а нас-то нет.
Нет нас и не настанет.
И, выходит, нас
заменить некем.
Некем выходит
и заменяет.
И за меня Некем,
за меня выходит
далеко
в следующий сон...
4
Следующий сон:
SOS! SOS! SOS!
Атас!
На нас
в тумане
наткнулся трансатлантический айсберг
«Титаник».
У него семь восьмых –
сон во сне,
где еще одна восьмая –
мы не знаем:
видимость ноль
туман, ночь,
бьет моль,
шторм
и еще Бог весть что.
Имеем пробоину ниже фатерлинии.
Стриндберги не выдерживают,
лопаются переборхесы,
пожар в мышином отделении,
есть жертвы в каюк-компании.
Пассажиры в панике.
Юнги в коллективном бессознательном состоянии.
Матрасы все мокрые и полосатые,
качают помпой,
но трюмо уже по пояс.
Либидку снесло за борт.
Идем Е2-Е2, теряем ход,
съезжаем на пять клеточек вниз,
ложимся на правый Бог.
Сильно клонит ко сну,
идем ко дну,
в сон, в сон, в сон.
Всем, всем, всем!
Наши координаты:
десять градусов ниже пояса видимо ноля,
двадцать минут третьего пополуночи,
тридцать секунд до взрыва котелка.
Всем, всем, всем!
SOS! SOS! SOS!
Alas!..
5
Так давайте – приснимся,
приснимемся на память
все вместе, живые еще.
И – вы же еще живые,
и мы же тоже
как живые все
вышли,
как наяву,
присно,
прекрасно
вышли.
И остались там так,
как живые.
6
Но не выжили.
26-28.09.1995 г., Уютное.
* * *
Мутнеет глаз, объевшись пелены.
Он ловит кадр расплывчатый и блёклый.
Недостает чувствительности пленке,
и выдержки не хватит – не длины,
но долготы. Зрачки утомлены.
На них слоится время, словно бельма.
Глаз видит только рыхлые блины
на месте лампы и луны. Отдельно –
блины детей и, видимо, жены,
которые в шкафу отражены,
а не в его хрусталике прогоркшем.
Он видит шкафом ватное пальто,
а чуть поглубже – смутное ничто,
которое все больше, больше, больше.
29.09.1995 г., Уютное.
* * *
Фиговый листок оторвался от ветки родимой
и вдаль покатился, нелепый, как фуфел голимый.
Хреновый росток, ты зачем же сорвался с насеста
и вдоль покатился искать себе новое место?
Неновый свисток твой не слышен за голосом бури,
и нет тебе места, и нет оправдания дури.
Слоновый соскок твой никто не поймет, не оценит.
Подумаешь, фокус! Что толку, браток, в этой сцене?
Соскок да подскок, да фиксация пятками вместе –
все это проделывать славно на жердочке, если по чести.
Терновый венок твой задуман почти как лавровый,
но к ветке родимой привязан он ниткой суровой.
Твой жребий смешон: от побега до скорой поимки,
да жидкий стишок по пути от кормушки к поилке.
Вернись-ка, сынок, воротись к своей клетке родимой
и клюй свой кусок – недостаточный, необходимый.
Молись на восток, приседая на жердочке хлипкой.
Подскок да соскок, да фиксация с тусклой улыбкой.
Ты знай свой шесток, и воздастся душе твоей робкой.
Подумай головкой своей, уродившийся попкой.
30.09.1995 г., Уютное.
Ночное
Н. Байтову
Бабочка ночная в темноте коснулась вскользь
у затылка волоса. Как машинка звук.
А вдогонку холодок прошелся вдоль волос,
зацепил за мысль и сразу ускользнул вбок;
а в другую сторону – мысль: что был знак
в виде звука и, жужжа, попал в стык
мыслей, что машинкой состриг взмах
крылышек мохнатых – в темноте, поймав сдвиг, –
в сторону стены, но, упершись в дверь,
замерла и нехотя сошла на «нет!»,
крылышки сложив в уме. Но сразу же две
вжикнули: одна, и другая ей вслед,
прядями за шиворот: – Так значит, был Знак!
– Просто мотылек ночной, но Кто – его ждал?!
Третья бабочка подумалась: – Бзик!
Это просто нервы. Нервы и блажь!
Всякая машинка тут будет стричь мысль,
где уже и так непонятно ни зги!
Бритвами Оккама махать вверх-вниз –
все равно, что бабочками пудрить мозги.
Если что и прянуло – там, бабочка, жук,
ну, а что касаемо затылка – оброс.
Нечего навыворот вытряхивать жуть:
если вжик! за шиворот, так сразу – Вопрос?!
Тут уже до двери доползла дрожь;
форточка захлопала крылышком вдруг.
Пятая стремительно спикировала: – Что ж!,
допустим, Знак – бабочка, но Что ж! тогда – звук?
Мысль несет на крылышках мохнатую чушь!
Спросим у машинки, – что та запоет?
Вывести за шиворот, чтоб никаких штук!
Если вжик! не бабочка, то я – самолет!
Тут пополз по шее Знак, урча, как мотор,
лапками цепляя мохнатый страх,
щекоча кожу и нервы, а потом
с ревом взлетел, разодрав ночной мрак.
Я скорее в дом, дрожа, словно мышь,
норовя выкинуть из головы звук.
Свет зажег, а на столе, страшный, как мысль,
шевеля лапами, стоит паук.
Я скорей из дома, обмяк, как пальто,
норовлю вытрясти из ушей cвет,
выскочил – а в небе, огромный, как – Кто?,
шевеля звездами, стоит Ответ.
30.09.1995 г., Уютное.
* * *
Приходит осень. Как ее ни жди,
она приходит. Кайф в ее приходе
отсутствует. Присутствуют дожди.
Уход погоды есть в ее природе.
Да что погода, молодость ушла.
Все дни идут дожди, а может, годы.
Шипя, сотрясся в луже старый шланг
и сделал вид, что делает погоду,
но из того не вышло ничего
помимо струйки, жалкой и бессильной,
и это вытекало из того,
что в нём иссяк напор. Его резиной,
пустой, но быстро полнящейся мглой,
ползущей внутрь, извне опутан сумрак.
Свиваясь, оба образуют злой,
случайный и бессмысленный рисунок.
Приходит вечер, а выходит ночь,
укладывается, но как-то слабо,
что тут подмокшей спичкой не подмочь,
и ни к чему прикидываться шлангом,
чтобы понять, при чем тут голова,
иссяк напор, резиновые строки,
шипя, сочат бессильные слова,
случайные извилистые стоки
ползут со стекл. В натеках черноты
забылся шланг, иссякший вялый фаллос.
Я встал и стер случайные черты
в надежде разглядеть сквозь мутный хаос
хоть искру пресловутой красоты.
Под ними ничего не оказалось.
02.10.1995 г., Уютное.
* * *
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
Н. Олейников
Солнечное утро, все вокруг блестит.
Что ж ты смотришь хмуро и не в объектив?
Все же так отлично, просто первый класс!
Погляди-ка, птичка вылетит сейчас.
Крохотная птичка, чижик, соловей...
Что вот за привычка!.. Взгляд из-под бровей,
губы прикусила... Ну, сойти с ума!..
Ты ж сама просила, ну скажи, сама?
Кто зудел весь вечер: «Ну сыми, сыми!»
И вот так вот вечно, черт тебя возьми!
Я не понимаю, это все к чему?
Я ж тебя сымаю. Я же щас сыму.
Что же ты надулась, просто не врублюсь.
Улыбнись же, дура, я ж тебя люблю,
я ж тебя сымаю. Я же тебя щас!..
Это ж я не знаю! Это ж... Битый час!
Ну не прячь же личико, не кусай губу,
погляди, как птичка вылетит...
В трубу
птичка вылетает, выронив чирик,
в синей дымке тает счастья материк.
05.10.1995 г., Уютное.
* * *
Ветрено. Пасмурно.
Метафора в виде надутого белого паруса
превращает стихию в стихи. Вот сухая проза
стихослужения. Вот скромная униформа пастора.
Пауза.
Поза-
прошловатное утро встает, словно Бронзовый пушкин,
обомя, как аникушин и опекушин,
поддерживая сзаду полный ночной цилиндр.
Время густеет. Отставная нога Памятника Себе, как поршень,
медленно погружается в глицерин.
Светлейшее прошлое
высочайше воцаряется и августейше царит –
в меру оживленно, но без азарта,
как то:
ватные пастушки и пастушки, ватто,
флейта или, к примеру, арфа.
– Чего изволите? – Дайте легкой музы... – Будет исполнена!
Исполняется. Сразу после плотного завтра –
верно поданая обедня полдня,
как то:
горошек с мозгами сартра
и картофельный сполдинг.
Далее полдник.
Позже филдинг под фидием. Явная вечеря, а попозже
более обильная – тайная. Далее утро
стабильно не наступает: ночь увязла в ритмичной прозе.
Медленная, на вазелине, камасутра,
иллюстрированная a la Сомов:
прозябанье мясистых плодов дольней лозы,
кружева валансьон и одутловатая сома,
мясистая гривуазная невесомость.
Долгие паузы,
лишние позы.
Пастозная кундалини,
как эклер увязшая в нижней чакре.
Будущее абортивным путем оперативно и безболезненно удалили;
все остальное время размеренно чавкает.
Псевдорозы и квазилилии,
сладко пахня, пухнут,
Муза же чахнет.
Пауза.
Доза.
Одинокий чернеет паюс.
Офигение в Авлиде.
Тучно. Выспренно. Дебелый парус
в виде
дутой метафоры все превращает в позу.
Как таинственно-сложен унутренний мир мидий!
Как хороши, как свежи квазилилии и псевдорозы!
Пластилиновый Метафидий.
Менопауза.
Семимильная сенильная проза.
06,07.10.1995 г., Уютное.
Телеграфный штиль
Графиня изменившимся лицом бежит пруду.
Поэт грустя несбывшемся дудит свою дуду.
Пчела жужжа раскрывшимся цветком зовет труду
и обороне.
Лившица начальник шлет
длительную служебную командировку.
Сидит вышеозначенный объекте целый год
работает как вздрюченный чела стирает пот
но средствах ограниченный он телеграмму шлет:
НЕПЛАТЕЖОМ ГОСТИНИЦЫ ССЕЛЯЮТ ВАШУ МАТЬ
ПОШЛИ ВЫ ВСЕ КВАРТИРНЫЕ
АВАНС ЗАРПЛАТУ ПРЕМИЮ
ТРИНАДЦАТУЮ СУТОЧНЫЕ
ВОСТРЕБОВАНЬЯ ЛИВШИЦУ
ГЛАВПОЧТУ ШЕЮ ГНАТЬ
ГЛАВБУХА
ЗАМДИРЕКТОРА
ГОТОВ ПРЕРВАТЬ
ДЛИТЕЛЬНУЮ СЛУЖЕБНУЮ КОМАНДИРОВКУ
ШЛЮ КОПИИ ИЗВЕСТИЯ ТРУД КРАСНУЮ ЗВЕЗДУ
07.10.1995 г., Уютное.
* * *
Я сижу во дворе, всклень налитый ленью,
и, свернувшись, шкворчит на моем колене
тощий кощенок, сущий Кащей Бессмертный,
профиль ходячий, анфас... – ан, его и нету!
палочка-урчалочка, плоский НЧ-генератор,
мощи фанерные ватта на полтора так,
мелкий бес, у которого все дома,
тихий черт, сам в себе водящийся омут.
Он глаза ожмуряет и когти прячет.
И такой он теплый, почти горячий.
И откуда что, ведь всегда голодный!
По сравнению с ним я такой холодный.
Все, что нужно для жизни, ему известно.
Он не ведает времени, только место,
где живет – сноровисто и беспечно,
денно-нощно, хищно, по сути вечно.
Он не пишет слов и не ищет славы,
но встает всегда на четыре лапы,
я же каждое божье встаю с той левой
и с уже дребезжащей в башке проблемой.
У него семь жизней, и все на взводе,
у меня – одна, и та на исходе.
Нет, из разных вселенных мы с ним, наверно:
мое тело объемно, его – двухмерно,
и живет он в уютном трехмерном мире,
а в моем измерений, увы, четыре;
и грызет, грызет мою душу зависть:
он безмерно счастливей меня, мерзавец!
Поглядев на меня, а потом на небо,
он прищуривает оба неугасимых эреба
и, не зная слов кроме слова «мало!»,
разевает крохотную валгаллу
и нахально, громко, сипло мяучит.
Кащей Двухмерный, эмпирик ползучий,
Здыхлик Няумяручый*.
* Кащей Бессмертный (белорусск.)
08.10.1995 г., Уютное.
* * *
Средь шумного бала, случайно
следя за тобой из угла,
застукать не смог я у чайной
с тобою соседа, кобла.
Средь этого шумного бала
мне мнились твои фуеты,
но очи мне ревность застлала,
твои не засек я черты.
Не ведаю отдыха-сна я,
все жгучую ревность таю.
Люблю ли тебя, я не знаю,
но если узнаю – убью!
08. 10.95 г., Уютное.
* * *
Времена изменились – в том смысле, что ты постарел
в том известном, банальном и, в общем, безжалостном смысле,
что когда ты застонешь, согнувшись, так это прострел
или язва желудка, но только не снайперский выстрел.
Времена изменились – в том смысле, что снайпер уснул;
с любопытством опасливым ждем: ну, когда же проснется?!
Времена жидковаты, но воньки, как старческий стул,
но мы знаем: послабит, а после с запором вернется.
Времена изменились – в том смысле, что время прошло,
потому что в других никогда ничего не менялось,
кроме смысла прекрасных, убогих, бессмысленных слов
пораженного лжой языка. Это наша ментальность –
смыслы слов изменять – но не к лучшему, а вообще,
в том устойчивом смысле, что кроется в слове «измена»,
на котором растет, словно плесень на скисшем борще,
наша Вера, Надежда, Любовь, наша юная смена,
мать их... Ольга и Игорь, как прежде, на холме сидят,
их дружина пирует, три шкуры содравши со смерда.
Времена не меняются. Время проходит. Смердя,
выезжает Олег на скелете своей weissen Pferde
(все проходит со временем, только не трупная вонь,
не меняющей смысла, сменяя названия, власти),
и гремит костяком под его костяком бледный конь,
да порой у скелетов местами меняются части.
09.10.1995 г., Уютное.
* * *
Куколка ты моя, куколь, чучелко, человечико,
неприличико, величинка, толикое околичие,
буква «зю» моя, зюзелица, символичико,
недотыкомка-жуколица, ногомногое многотычие,
стой на слове своем, многоярустно наступай
на горло бутылое, ботлое собственно песне,
на язык-миногу. Светлый сказочный расстебай
испечешь и язык проглотишь. Хоть тресни,
насухую стой на слове своем, пускай свое место знает,
пусть хоть сдохнет, но помнит, кто в доме его хозяин.
Коли есть у тебя хоть какое Оле Лукойе,
расскажи ты мне, не удмуртствуя лукаво,
крысословом верным какакции Лукойла,
ну какова тебе еще пирожна-какава,
и почто распустило ястык настолько,
попирая потной подпопной своей попятной,
что в подлунной нету такого Ктолиба,
для кого голослово твое понятно,
для кого западло глубоко в душу,
как родные подляны бусоногого малодетства,
по которым итить и итить их в душу,
твоематерью даденную в наследство;
разве выползет энное уное покалечие,
дабы выразить оное иное поимание...
каколка ты моя, пуколка, неприличее
сикальце-какальце павианее,
бонвиванее место твое причинное причиною,
повивальною бабкой сикурс-набоков вправленное,
что разумное доброе слово свое мужчинное
мимо дела сеешь-несешь, в дыру отравную.
Потому – не стоит на твоем суеслово теплое, нежное,
а стоит на чужом, да и то из одной лишь зависти.
Не гони же пургу-крутяк буремглой вихреснежною:
только небо кроет подряд, без разбору-надобности,
оттого и растут у межи лопухи-будыльники,
лабуда-полынь промежная, репьё-подорожники,
оттого и слово самовито стоит в затыльнике,
словно третья нога в плодовитом твоем треножнике.
10,11.10.1995 г., Уютное.
* * *
На участке под Хаpьковом поезд стоял полчаса,
пропустив свору встречных: чинили пути на участке.
В заднем тамбуре выбито было стекло. Небеса
источали тепло. Паутина плыла. Безучастно
снизошел по тропинке к путям никакой человек.
Был он в меру поддат и одет как бубновая трефа.
Стал как раз подо мной, огорченно поскреб в голове;
я спросил: – Что за место? – И он мне ответил: – Мерефа. –
и спросил без особой надежды: – А... дверь?.. Заперта?
– Заперта. – Под вагоном?.. – Рискованно. Что, если тронет?
– Охохо! – и пошел вдоль путей в направленьи хвоста,
прикрывая от солнца глаза козырьком из ладони.
Я зажмурил глаза. Паутина коснулась лица.
Истекали теплом небеса. Было тихо до жути.
Истекали минуты, текли и текли без конца.
Я почувствовал: сердце толкалось в оконные прутья.
Я почувствовал: время – во мне; нет его вне меня.
Вне меня – неподвижность, тепло, тишина, паутина,
неизменная, полная вечность на все времена,
бесконечная сеть, золотая слепая путина.
Поезд тронулся, словно летучий голландец, а я
ничего не заметил: внутри золотого органа
плыл, зажмурив глаза, и за веками, вечность тая,
все мерещилась мне та мерефа, та фата моргана.
Ни тогда, ни теперь обернуться, вернуться назад
я уже не смогу: есть бумага, перо и чернила;
нет того языка, на котором возможно сказать,
у Мерефы, под Харьковом, в тамбуре – что это было?
11.10.1995 г., поезд «Севастополь – Москва».
