КАТЕРИНА ЗАМЕСИЛА ТЕСТО ВЕТРА

Григорию Норштейну посвящается

Катерина замесила тесто ветра. Такой холодный ветер выворачивал исподнее листьев. Они трепетали. Дергались. Пытались улететь.

И глаза, и даже маленькая перламутрового цвета пуговица на легкой ситцевой кофточке хотели перемен. А если точнее - ждали тепла и любви. И надо же такое: попался на дороге ее взгляда Вася-Жид. Нечистый попутал. Вася-Жид даже не в самом поселке жил, а на краю Салотопки, за оврагом в маленьком своем доме. Этот дом красным прыщом выпирал на пересечении улиц «Имени Третьего Коминтерна» и «Лейтенанта Линдберга», и крыша у него с волнами шифера, окна небольшие, весьма насмешливо прищурены, а одно окно вообще заколочено фанерой, так что не поймешь, зачем и пробито. Свет и днем и ночью горел в доме осенней пижмой. Что интересно - порожка в доме не было. Над крышей дома труба из красного кирпича не то дымила, не то кричала что-то на непонятном языке. У хозяина выветренная, как бы случайно обросшая болотным рыжим мхом бородка. Глаз быстрый, да и разговор не поймешь какой, вроде как смеется:

- Заходи, коли пришла.

Она осторожно садилась на край стула.

- Есть будешь?

- Спасибо, я не голодная.

А он уж резал вареную колбасу.

- А я с утра дождь сломал.

- Как это?

- Обыкновенно. Через коленку. Сломал и на тучку закинул. Не люблю, когда по крыше сильно стучат. Дверь не запираю, хоть дождь, хоть снег – любому гостю рад.

Она ему:

- А небо-то серое. Может, еще дождь пойдет?

- Ага, если я допущу. Все говорят, жиды только для себя под матрас тепло кладут. Солнечные деньги считают. Верно, Катя, жид и есть жид. Только напрасно говорят, что жида от водки крутит, - не верь, Кать, про евреев много чего врут.

- Я не верю, Вася, я Верке так и сказала: «Разные жиды, в смысле, евреи. Они, как люди, тоже жить хотят».

Вдруг Вася затрясся в кривом смехе. Она поняла, что сейчас неловкость отпустит ее. Она сразу - рукой. И со всех ног к нему. Он ее подхватил. Она опять - рукой. И взлетела. Ветер обнял. Крепко прижал. Обнял. Растрепал ей волосы. И сразу в звон, в ожог разгорелись губы.

Где она? Где он? Только поле узнает, только лес догадается. Над Салотопкой гремят колеса их разогнавшегося поезда. Дышать трудно. А поезд ведь без остановок, все набирает и набирает скорость. Схватила рукой сердце. И - в кулак. Сжала. Из кулака выбиваются искры. Бьют по насыпи. Загорелась трава вдоль путей. А колеса все выбивают дробь. По вагонам пошел проводник.

- Ну как, дочка, любовь горяча?

Она - рукой:

- Отойди, вагонный человек, не гляди.

А проводник рядом, дурак старый, в фуражке форменной, не отстает. Фуражку снял.

- А смерти не боишься? Жид, ведь он такой, удержу не понимает. Для него русская девка - повидло с чесноком. Опасайся, девка, в смерть залюбит.

Ей - кровь в голову:

- Отстань от меня! Отстаньте все! Мне с ним любо спать и сны ногами обнимать… ох… о… о… - и попросила горячим, почти недвижным языком:

- Вася, спусти дождь на землю. Жарко. Распахнуться хочется.

И запела:

- Дождем девка пошла, в дожде потерялася - а - а - а - а…

Катя так и сказала потом своей задушевной, чернявой подруге Вере:

- Слышь, Верка, я со своим милым высоко летаю. Веришь ли, ох, как сильно летаю. Дух захватывает. За тем, за крутым горбом жизни, высветилось для меня другое небо. Только достало бы сил подняться, а уж там небо само тебя подхватит. Вот как я с ним живу, поняла?

- Люди про тебя нехорошо говорят.

- Пускай.

- Ну, сама смотри.

К осени дожди пошли сплошняком. И он ей сказал:

- Не все чудеса я могу. Видишь, какие пошли дожди.

- Ага, - она еще не понимала к чему это он, - осенние.

- Листья облетели.

- Да, осень.

- Сменяет день ночью, потом серым утром. Все как положено.

- Стрекозы летают.

- Ага, летают.

- И осы.

- И осы.

- Скоро полетят белые мухи.

- Полетят.

- Я ведь Вася -Жид.

- Да, Васенька, знаю.

- Вечный Жид.

- Да, Васенька, - и она рукой: куда это он?

И тогда он прямо:

- Одному мне быть. Такая моя судьба. Прости, Катя. Забылся с тобой.

Где же Вася-Жид?

Только ветер ему брат. Хотел он подняться над лесом, чтоб пощупать лунный свет. Да ведь тучи обложили небо. Загрустил.

Тихой улиткой уполз в свой дом на улицу «Имени Третьего Коминтерна». Сел. Стал глядеть на окно, забитое фанерой. Изнутри фанера покрашена голубой масляной краской. И по ней - черной краской крупно, печатными буквами: «РЫБЫ И ПРОЧЕЕ». Сидел долго. Глядел. Пока не увидел воду. Он шел по дну океана, среди гладких камней и кораллов. Над ним медленно, покачивая хвостами и плавниками, проплывали разной формы и окраски рыбы. Он шел и бормотал:

Рыбы плывут надо мной, и прочее, и прочее.

Рыбы открывают и закрывают рты, и прочее, и прочее.

Один я бреду, и прочее, и прочее.

Это не рыбы, а время плывет надо мной, и прочее, и прочее…

Наконец он вышел из дома на улицу «Имени Лейтенанта Линдберга». Вдалеке загрохотало. Он шел по дороге к центру поселка. Навстречу шли люди-зонты. Свои заботы. А Вася-Жид ничего такого не хотел. А так. Глядел на мелкие аптечные ромашки около дороги. И это он знает, и это он видел. Огни машин слепили. Мальчишки кричали ему:

- Жид! Жид! Сумасшедший Жид идет!

А между тем Катин горючевоз отправился без него опять в путь, без точного расписания. А так, сам по себе, как жизнь подскажет. И никто ему этот путь не прокладывал. Он сам внутренним криком звал себе дорогу.

Катин сон обрывался. Скрежетали колеса. Катя вставала с тяжелой головой. И не успевала поднять голову с подушки, как на нее наезжал встречный поезд. Если бы поезда ходили аккуратно, по расписанию, так нет. А у кого спросишь? Тебе и ответят: что ты, девонька, плачешь, знаешь ведь, - кругом тебя поля, леса несчитанные, одно слово – Россия. В деревнях теперь китайцы с корейцами порядок наводят.

Это когда же мне ждать Васю, - думала Катерина.

Сколько раз она выбегала на бугор. Хотела взглядом перехватить. Однажды среди прилично посаженных маленьких елочек появилось красное лицо Васи-Жида. Под глазом горел здоровенный синий фингал.

- Васенька, это кто ж тебя так?

- Не знаю. Паспортов не показывали.

- Били?! - ахнула.

- И били, и резали. Не поверили, что я Вечный Жид.

- Боже мой! Боже мой! Надо бы милицию крикнуть, милиции сказать.

- Чего сказать?

- Как чего? Человека бьют…

Били Васю - Жида серьезно. И под дых, и ногами. А он вставал, пока один ученый студент в очках, не догадался: схватил лом, и ударил по черепу, причем сзади. Любой пацан знает: против лома нет приема.

Жид упал. Оказалось, что? Ошибка вышла: не Жид вечный, а земля вечная. Лежал он на мокрой земле. Снег стал потихоньку закрывать содеянное. И дом его со временем закрыло белой целлофановой пленкой жалости. Народ постепенно все осознал. Сменили название улицы «Имени Третьего Коминтерна» на «Республиканскую», а «Лейтенанта Линдберга» на «Вишневый переулок». И как-то незаметно его дом сгорел. И это был естественный ход истории: что может быть вечного на земле? А если что и осталось от Жида, так слякоть осенняя, вечная. И нельзя сказать, чтоб была злоба на холодную осень, а так… Пусть Жид на небе себе новый дом срубит. На небе места больше, не так тесно, чтоб тереться друг об друга. Устроится по своей вере. Займется там грядками, будет разводить чеснок с луком.

Вот такие дела. А если бы с умом, да спокойно, без всякого базара сказать:

- Уходи, Жид! Не порть землю и небо! Уходи! Отвали с глаз людей, деревьев и трав!

И сдунуть его. Как осенний ветер гонит ненужные, палые листья.

Старуха-знахарка нашептала Кате:

- Ты, девонька, как увидишь его во сне, скорей уколи палец булавкой. Выйдет капля крови. В этой капле потопи беспокой своей души. И все пройдет. Забудется. Обязательно. Вот тебе еще трава - забудка. Завари. Полстакана выпей, как в кровать ляжешь.

Катя слушала вполуха. Устала душой от бессонницы и надежд. И могла в сердцах закричать:

- Васенька! Васенька! Вернись, мой дорогой!

И говорила Вере:

- Пускай я дура, а я жду его. Если он вечный, значит вернется. Так я заказала себе.

- Катька, опомнись! Ты же не молоденькая, чего ты в сказки веришь. Хоть жид, хоть кто, оттуда нет дороги назад. Давай, Катя, пока мы живы, споем.

- Нет, не хочу.

- Чего нам, немолодым бабам, ждать - жалеть? Кошка ест траву, да не всякую. Знает, чего ей надо. А ведь мы не хуже кошки.

- В темном плесе, в темном плесе, - запела Катя. И замолчала.

- Не могу, Верка, не поется.

Точно на сороковой день, только через восемь долгих лет, Вася-Жид пришел. Вошел тихо.

Катя сразу соскочила с кровати.

- Сейчас, Васенька, я быстро.

Накрыла на стол. Вынула из холодильника давно приготовленную на этот случай бутылку.

- Извини, Васенька, у вас, у евреев, наверно, из рюмок пьют.

Вася не ответил и налил себе водку в стакан.

- Ну, со свиданьицем, - и, не чокаясь и не дождавшись Кати, выпил в одно дыхание.

Потом взял нож, и стал нарезать колбасу.

Вошла чернявая Вера. Ни слова не сказала. Оценила взглядом, и писклявым голосом затянула:

«Заманила меня мамка, в эту жизнь проклятую…»

И потом пошли тихие разговоры. Вася показал на стенку:

- Вроде у тебя картина здесь висела. Вон там осталось пятно. Значит, висела?

Вера глаза сощурила:

- Старая картина, это я ее сняла. Где она? Опять, Катя, что ль, повесить?

На картине - горы. Картина-марь. Среди камней трава-марь растет по гиблым местам. Человек уходит в горы. На переднем плане вверх днищами лодки. Плачет девочка. Безутешно. Толстые руки девочки. Бесстрашие. И снова бесстрашие. А Катерина месит тесто ветра. А ветер все круче. Все круче, все круче…

Падает на пол скатерть. Сползают на пол бутылка, стаканы. Пол залило вином. И откуда столько вина? Вроде все выпито? А вино все хлещет, настоящее наводнение…

- А еще помнишь, Кать, другую картину? Степь. Глаз не видно, какая степь. И вся степь горит красными маками. Эту ты помнишь?

- Катерина! Не оставайся одна на ночь, - крикнула Вера, - у тебя сны тяжелые. Я с тобой переночую.

- Вася, помоги мне встать.

- Ну вот так, спасибо. Видишь, у меня никого нет. Только моя подруга задушевная. Деревья не скрипят. Все приготовились к долгой жизни. Найди, Васенька, в моей сумке ключи. Закрой дверь, чтоб нам никто не помешал.

А со двора послышался детский крик:

- Мамка, я буду когда-нибудь большой?

Она крикнула в фортку:

- Будешь, будешь, гуляй пока!

Вася не сказал, а шепнул:

- Сын? Меня нет. А Вера еще здесь? Ей-то до всего дело. Ступай, Вера, не тревожься теперь. Катя со мной тихо ляжет, уснет.